Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник) - Страница 525

525

В 1834 г. книгопродавец А. Ф. Смирдин стал издавать журнал «Библиотека для чтения» и редактором пригласил Сенковского с жалованьем в 15 тыс. руб. И на журнальном поприще Сенковский проявил способности изумительные. С первого же года «Библиотека для чтения» имела неслыханный успех, – подписка достигла пяти тысяч экземпляров, для того времени вещь небывалая: обычный тираж журналов был 500–1000. В журнале сотрудничали самые лучшие писатели, вместо обещанных пятнадцати листов он давал книжки в тридцать листов, знакомил читателей с текущей русской и иностранной литературой, со всеми новейшими научными открытиями и достижениями. Статьи по самым сухим, специальным вопросам написаны были так, что с захватывающим интересом читались даже людьми совершенно неподготовленными. Сенковский неутомимо писал во всех отделах под разнообразнейшими псевдонимами: «Барон Брамбеус», «Тютюнджю-оглу» и многие другие. Литературную летопись с обзором текущих книг вел с таким блеском и остроумием, что она читалась как завлекательный роман. Редакторская работа Сенковского была огромна. Несмотря на слабое здоровье, он дни и ночи проводил за письменным столом. Ни одной статьи он не оставлял без переделки. Сухая статья, по которой прошлась рука Сенковского, начинала гореть жизнью. Он самым диктаторским образом переделывал и доставляемые в журнал повести, особенно писателей второстепенных; понравится ему, например, повесть по сюжету, – он, не дочитав ее, отдирал конец рукописи и приделывал свой. Сам выбирал для перевода все иностранные статьи, сжимал их, выкидывал лишнее, связывал оставшееся собственными вставками на том же языке, на котором написана была статья, – английском, немецком, французском, итальянском. Старался приблизить литературный язык к разговорному, вел беспощадную борьбу с устарелыми языковыми формами – «сей», «оный», «упомянутый», «таковой», «младой», «глас» и т. п. После едких насмешек Сенковского слова эти совершенно исчезли из журнального обихода.

И однако, несмотря на все изумительные и необыкновенные в своем разнообразии дарования, Сенковский прошел через жизнь без всякой для нее пользы, и истории русской культуры нечем помянуть его.

Что же ты любишь, дитя маловерное?
Где же твой идол стоит?

Язвительный скептик и желчный насмешник, Сенковский ничего не любил, не было у него никаких ни идолов, ни идеалов. Поляк по происхождению, в молодости друг польского революционера Лелевеля, он после польского восстания в нашумевшей статье «Большой выход сатаны» так издевался над залитой кровью родиной: дух восстаний и мятежей Астарот докладывает верховному сатане о своих подвигах, – как он увлек благополучно живший народ, вскружил ему голову и заставил погибать десятками тысяч при полном неведении, за что он дрался и чего хотел. И с гордостью показывает сатане рану, которую получил под хвостом от пики донского казака, когда вместе с разбитыми поляками удирал за австрийскую границу. Знаменитая «Библиотека для чтения» была не больше, как великолепно поставленным промышленным предприятием, и Сенковский был талантливейшим директором этого предприятия. Предприятие давало хозяину прекрасный доход, – чего же еще требовать от промышленного предприятия и его директора? Жил на востоке могущественный султан Пюблик-Султан-Багадур, и был у него приближенный капанджи-баша Брамбеус-Ага-Тютюнджю-оглу-Багадур. Султан жестоко скучал, зевал, страдал бессонницей и в раздражении каждое утро казнил красавицу, с которой проводил ночь. Повторилась история «1001 ночи». Брамбеус-Ага-Багадур, по требованию умной своей дочери Критикзады, предоставил ее на ночь султану, младшая ее сестра Иронизада приютилась у подножия султанского ложа, и Критикзада еженощными рассказами своими о текущей русской литературе вполне угодила султану – рассеивала его скуку, забавляла и погружала в сладчайший сон. В такой остроумной форме Сенковский около года вел в своем журнале обозрение текущих литературных новинок. Султан Пюблик-Багадур – публика, его приспешник Брамбеус-Ага – Сенковский. Вот его задача: забавлять скучающего, державного владыку-публику. И литературный капанджи-баша с успехом исполнял задачу – смешил публику остроумными статьями, высмеивал все направо и налево, в критических отзывах руководился минутным настроением, смеялся над тем, что вчера выхвалял: то, например, объявлял Кукольника русским Гете и соперником Байрона, то заявлял, что он просто забавлялся и, сидя у окна, вздумал бросить венок славы на голову первого прохожего, и прохожим этим оказался Кукольник. Подавалось все это остро, едко, и публика была очень довольна. Герцен рассказывает: «Ракеты, искры, треск, бенгальский огонь, свистки, шум, веселый тон, развязный смех привлекли всех к его журналу. Но – посмотрели-посмотрели, похохотали и разошлись мало-помалу по домам. Сенковский был забыт, как бывает забыт на фоминой неделе покрытый блестками акробат, занимавший на святой весь город, в балагане которого не было места, у дверей которого была давка». В самый блестящий период деятельности Сенковского выросла в Москве и вступала в литературно-общественную жизнь группа писателей самых разнообразных направлений – Белинский, Герцен, Бакунин, К. Аксаков, братья Киреевские. Были они очень разные, но одно у них было общее – то, что Герцен сказал о своем идейном враге К. Аксакове: «Он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху, а когда это чувствуешь за словами, они становятся страшно убедительны». Такой убедительности не было и следа во всех писаниях Сенковского. Среди петербургских журналистов он был, безусловно, самым культурным и корректным из всех, пользуясь выражением Бальзака, «торговцев фразами». Новейшие исследователи не без основания восстают против включения Сенковского, совместно с Булгариным и Гречем, в никогда не существовавший «журнальный триумвират»: Сенковский был гораздо порядочнее этих рептилий-доносчиков, и уже Чернышевский, при всем своем отрицательном отношении к Сенковскому, восставал против помещения его на одну доску с Булгариным и Гречем. Но все-таки Сенковский был «торговец фразами» – и больше ничего. Однако кто знает? В другое время, – прийдись его журнальная деятельность, например, на шестидесятые годы, – Сенковский оставил бы в русской журналистике глубокий и плодотворный след. Будь он соратником Чернышевского, Добролюбова или Писарева, его мефистофельский ум, едкая насмешливость, отвращение к авторитетам, колоссальная образованность, – вся его голоразрушительная деятельность била бы в ту же точку, в которую била разрушительно-созидательная деятельность упомянутых руководителей тогдашней радикальной журналистики. Их он, конечно, не смог бы заменить, – но был бы на десять голов выше и в десять раз полезнее Антоновича, Варфоломея Зайцева или Благосветлова.

525