Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник) - Страница 511

511

Я только славу мертвых уважал,
Я только им великое прощал,
За то в живых я славу ненавидел!

Он полон злобы к Доменикино, всячески преследует его, разбивает всю его жизнь. Доменикино в отчаянии восклицает:

Куда укрыть невинные глаза
От злобных взоров зависти бесстыдной?

Знаменитый старый художник Аннибал Караччи с негодованием говорит завистнику Ланфранко:

Ланфранко! Есть потомство! Эта зависть
На памяти твоей, как рана, ляжет.
Пока потоп иль преставление света
Не уничтожат памяти Цампиери,
До той поры, при каждом лоскутке,
Рукой страдальца освященном, люди
Врагов его с презрением воспомнят!

Из дневника Кукольника мы узнаем, что драма эта носит глубоко автобиографический характер. Под именем Доменикино Кукольник выводит себя, а под именем Ланфранко… Пушкина!!! В дневнике читаем (1–8 июня 1836 г.): «Не хотел бы я жить ужасною жизнью Цампиери… но, если того требуют судьбы искусства: да будет! Уже в большой мере наша судьба сходствует: нам не удалось найти почитателей наших талантов, а только приятелей, любящих в нас людей, с тайною холодностью к нашим способностям; вражда сохудожников с примесью клеветы; и у меня есть свой Ланфранко – Пушкин… Забавные сближения, но они по чувству моему справедливы».

Владимир Григорьевич Бенедиктов

(1807–1873)

В 1835 г. выпустил книжку стихов, привлекшую общее внимание. От нее в восторге были Жуковский, Вяземский. Один Пушкин, по рассказу Панаева, остался хладнокровным и на вопрос, какого он мнения о новом поэте, отвечал, что у него есть превосходное сравнение неба с опрокинутой чашей; к этому он ничего не прибавил более. Белинский, вразрез с общим мнением, поместил в «Телескопе» рецензию, поставившую Бенедиктова на должное место. Признав Бенедиктова «превосходным версификатором и удачным описателем», Белинский отказывался видеть поэта в том, у кого не хватает фантазии на 20–40 строк стихотворения, кто со стихами вдохновенными мешает стихи деланые; отмечал в его стихах «риторическую шумиху» и предсказывал, что через несколько лет его совершенно забудут. Предсказание Белинского сбылось: слава Бенедиктова так же быстро погасла, как быстро засияла.

Можно сказать, что Бенедиктов был Бальмонтом 30–40-х годов XIV в.: та же риторическая напыщенность, то же безвкусие и та же исключительная «напевность». Такие, например, стихи:

Взгляните, как льется, как вьется она –
Красивая, злая, крутая волна!
Это мчится Ореллана,
Широка и глубока,
Шибче, шибче – и близка
К черной бездне океана.

Наружность Бенедиктова совершенно не соответствовала бурно-пламенной его поэзии и сильно разочаровывала поклонников, представлявших себе его с огненными, вдохновенными глазами и черными кудрями до плеч. Был он плохо сложен, с длинным туловищем и короткими ногами, роста ниже среднего; белокуро-рыжеватые, примазанные волосы с зачесанными на висках крупными закорючками; лицо рябоватое, бледно-геморроидального цвета, с красноватыми пятнами; беловатые, светло-серые глаза, окруженные плойкой морщинок. Постоянно в форменном фраке министерства финансов, с орденами на шее и в левой петлице, при широком и неуклюжем черном атласном галстуке. Принадлежал, конечно, к кружку Кукольника. Однако посещал и субботы Жуковского, там встречался с Пушкиным. Вот как вспоминает он об этих встречах у Жуковского:

Помню я собранья
Под его гостеприимным кровом.
Вечера субботние: рекою
Наплывали гости, и являлся
Он, – чернокудрявый, огнеокий,
Пламенный Онегина создатель,
И его веселый, громкий хохот
Часто был шагов его предтечей;
Меткий ум сверкал в его рассказе,
Быстродвижные черты лица
Изменялись непрерывно; губы,
И в молчаньи, жизненным движеньем
Обличали вечную кипучесть
Зоркой мысли. Часто едкой злостью
Острие играющего слова
Оправлял он; но и этой злости
Было прямодушие основой, –
Благородство творческой души,
Мучимой, тревожимой, язвимой
Низкими явленьями сей жизни.

Эдуард Иванович Губер

(1814–1847)

Сын немецкого пастора. До десяти лет не знал русского языка. В1834 г. окончил институт корпуса путей сообщения и был произведен в офицеры. Работал в журналах, одно время был помощником Сенковского в редактировании «Библиотеки для чтения». Перевел первую часть «Фауста» Гете; цензура его запретила, и огорченный Губер уничтожил свой труд. Пушкин ободрил его, убедил вторично взяться за перевод, читал его с ним, исправлял. Перевод вышел в свет уже после смерти Пушкина, с целыми страницами многоточий вместо стихов, не пропущенных цензурой. В посвящении памяти Пушкина Губер писал:

Когда меня на подвиг трудный
Ты улыбаясь вызывал,
Я верил силе безрассудной
И труд могучий обещал.
С тех пор один, вдали от света,
От праздной неги бытия,
Благословением поэта
В ночных трудах крепился я.
И грозный образ исполина
Явился пламенным мечтам,
И вскрылась дивная картина
Моим испуганным очам…
Ты разбудил немые силы,
Ты завещал мне новый свет, –
И я к дверям твоей могилы
Несу незрелый, бледный цвет.
Простой листок в венке лавровом,
Простая дань души простой
Не поразит могучим словом
И не богата красотой.
Но над могилою кровавой
Я брошу блеклый мой листок,
Пока сплетет на гробе славы
Другой певец – другой венок.

В 1838 г. Н. А. Полевой писал своему брату Ксенофонту: «К тебе явится с письмом моим офицер, с большими бакенбардами и холодною наружностью, – это Губер, переводчик «Фауста» и единственный человек, которого о сю пору отыскал я в Петербурге: поэт в душе, благороден, умен, учен, немец головою, русский душою». По общим отзывам всех, знавших Губера, это был человек редкой душевной чистоты.

511