Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник) - Страница 488

488

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела?

Нет, нет, решился я без страха в трудный путь!

Отважной верою исполнилася грудь.

В 1817 г., по выпуске из лицея, Пушкин заходил к Жуковскому, не застал его дома и написал на дверях его квартиры:

Штабс-капитану, Гете, Грею,
Томсону, Шиллеру привет!
Им поклониться честь имею,
Но сердцем истинно жалею,
Что никогда их дома нет.

Дошла еще одна стихотворная записка Пушкина к Жуковскому от июня 1819 г., когда Пушкин с приятелем своим, лейб-гусаром Н. Раевским, заходил в Царском Селе к Жуковскому и опять не застал его дома:

Раевский, молоденец прежний,
А там уже отважный сын,
И Пушкин, школьник неприлежный
Парнасских девственниц-богинь,
К тебе, Жуковский, заезжали,
Но к неописанной печали
Поэта дома не нашли –
И, увенчавшись кипарисом,
С французской повестью Борисом
Домой уныло побрели.
Какой святой, какая сводня
Сведет Жуковского со мной?
Скажи – не будешь ли сегодня
С Карамзиным, с Карамзиной? –
На всякий случай – ожидаю,
Тронися просьбою моей,
Тебя зовет на чашку чаю
Раевский – слава наших дней .

В Петербурге молодой Пушкин был усердным посетителем суббот Жуковского. Жуковский, исправляя уже перебеленные свои стихи, чтобы не марать рукописи, наклеивал полоски бумаги с исправленными стихами на прежние стихи. Сам он редко читал вслух свои произведения и поручал это другим. Однажды чтец, которому прежние стихи нравились больше новых, сорвал бумажку и прочел по-старому. Пушкин ловко подлез под стол, поднял брошенную бумажку и важно заявил:

– Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится!

К портрету Жуковского Пушкин в 1818 г. написал следующие стихи:

Его стихов пленительная сладость
Пройдет веков завистливую даль,
И, внемля им, вздохнет о славе младость,
Утешится безмолвная печаль
И резвая задумается радость.

Жуковский, со своей стороны, высоко ценил Пушкина с самого начала его поэтической деятельности, восхищался им и баловал. Пушкин обладал необычайной памятью: целые строфы, переданные ему Жуковским, он удерживал в голове и повторял их без остановки. Жуковский считал нужным исправлять стих, забытый Пушкиным: такой стих он признавал дурным по одному этому признаку. По поводу стихов Пушкина «Когда к мечтательному миру» Жуковский в 1818 г. писал Вяземскому: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение!» Когда Пушкин окончил «Руслана и Людмилу», Жуковский подарил ему свой портрет с такой надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила», 1820, марта 26, великая пятница». В течение всей жизни Пушкина Жуковский усердно заботился о нем, хлопотал, когда Пушкин попадал в беду. Впоследствии улаживал его недоразумения с двором. В этом отношении роль Жуковского вызывает очень мало уважения. Желая, со своей точки зрения, добра Пушкину, он старательно запутывал его как можно крепче в придворные сети, из которых с тоской рвался Пушкин, старался насадить в его душе чувство благоговейно-почтительного обожания к монарху. Особенно отталкивающее впечатление производят старания Жуковского уладить недоразумение, возникшее между Пушкиным и императором в 1834 г. Жизнь Пушкина в Петербурге сложилась очень тяжело. Работать он не имел возможности, придворная жизнь и наряды красавицы-жены требовали трат совершенно непосильных, домашние дела были расстроены, он все больше входил в долги. Пушкин решил покинуть Петербург и подал царю через Бенкендорфа прошение об отставке, ходатайствуя о сохранении за ним права посещать архивы. Царь сухо ответил, что против воли он никого не желает удерживать, отставка будет дана, но архивы посещать он не может разрешить, «так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства». Жуковский узнал от Николая о просьбе Пушкина, пришел в ужас и спросил царя, можно ли поправить дело. Царь ответил:

– Почему же нельзя? Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое.

Жуковский стал бомбардировать Пушкина из Царского Села письмами, где убеждал его взять назад свою просьбу. «Глупость досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость! Вот что бы я теперь на твоем месте сделал (ибо слова государя крепко бы расшевелили и повернули мое сердце): я написал бы к нему письмо, в котором бы обвинил себя за сделанную глупость, потом так же бы прямо объяснил то, что могло заставить тебя сделать эту глупость; и все это сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает. Если не воспользуешься этой возможностью, то будешь то щетинистое животное, которое своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека». Пушкин написал Бенкендорфу, что берет свою просьбу обратно, и выразил сожаление, что «необдуманное письмо мое могло показаться безумной неблагодарностью и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем». Бенкендорф показал письмо Жуковскому. Тот опять пришел в ужас, попросил Бенкендорфа подождать с передачей письма Пушкина царю, а Пушкину написал: «Я право не понимаю, что с тобой сделалось: ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Письмо твое так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностью. Разве ты разучился писать? Разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что ж тут думать? Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть, о чем ему разговориться». Пушкин в горьком недоумении ответил Жуковскому: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие, – какое тут преступление, какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? В глубине сердца моего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? хорошо; да в чем?.. Не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье». И написал третье, – по возможности, «сопливое». Наконец, царь положил гнев на милость и написал Бенкендорфу: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».

488