Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник) - Страница 444

444

Однако Закревская вовсе не была просто веселой прожигательницей жизни. В душе ее жила черная тоска. Тот же Баратынский писал о ней:

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты
И, как русалка, ты хохочешь!

И про нее же Баратынский писал в письме: «Она сама нещастна; это роза, это царица цветов, – но поврежденная бурею; листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают… Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубокое унылое чувство было тогда в моем сердце. Вообрази себе пышную мраморную гробницу, окруженную миртами и сиренью, – но гробница все гробница, и вместе с негою печаль вливается в душу». По общим отзывам, Закревская была большая умница и очень доброго сердца. Однажды, например, – это было уже позже, в Петербурге, – выходит она с племянницей М. Ф. Каменской с бала, – в прихожей ни выездных гайдуков ее, ни теплого платья, у подъезда нет ее кареты. Пришлось посылать домой на извозчике за шубами. Оказалось, гайдуки рассудили, что господа выйдут не скоро, забрали их теплое платье, сели в барскую карету и уехали домой, чтоб воротиться к концу бала. Но дома напились пьяны и заснули. Узнав про это, Закревская не рассердилась, а страшно испугалась за гайдуков: муж за такую провинность непременно отдал бы их в солдаты. И она ничего ему не сказала и велела всем молчать.

Мы не знаем, когда Пушкин познакомился с Закревской. Жила она в Финляндии, но иногда наезжала в Петербург. «О, жены Севера, меж вами она является порой…» В сентябре 1828 г. Пушкин писал Вяземскому: «…я пустился в свет… Если бы не твоя медная Венера (Закревская), то я бы с тоски умер, но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи, а она произвела меня в свои сводники». В прозаическом отрывке Пушкина «Гости съезжались на дачу» (1828) герой повести Минский почти такими же словами отзывается о выведенной в отрывке эксцентрической красавице Зинаиде Вольской: «Я просто ее наперсник или что угодно. Но я люблю ее от души: она уморительно смешна». Минскому Пушкин вкладывает в уста любимейшие свои мысли. Вольская прямо как будто списана с Закревской. Нужно, конечно, с величайшей осторожностью пользоваться художественными произведениями писателя как автобиографическим материалом, делать из них прямые выводы биографического характера недопустимо. Но в них нередко можно найти намек, вдруг вкладывающий нам в руки конец путеводной нити к разрешению того или другого биографического вопроса. Такой конец нити, кажется мне, находим мы и в упомянутом отрывке. Минский получает записку от Зинаиды Вольской. «Самолюбие его было тронуто; не полагая, чтоб легкомыслие могло быть соединено с сильными страстями, он предвидел связь безо всяких важных последствий, лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц, и хладнокровно обдумывал свою победу. Вероятно, если бы он мог вообразить бури, его ожидающие, то отказался бы от своего торжества, ибо светский человек легко жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием лени и благоприличию». В письме к Е. М. Хитрово Пушкин пишет: «Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Я пресытился интригами, чувствами, перепиской и т. п. Я имею несчастие быть в связи с особой умной, болезненной и страстной, которая доводит меня до бешенства, хотя я ее и люблю всем сердцем». На основании вышеизложенного, я думаю, можно с полной уверенностью заключить, что речь тут идет о Закревской. За «болезненность» Закревской говорят все имеющиеся данные, – она, по-видимому, была форменной истеричкой. В связи со всем этим некоторую долю вероятия получает и рассказ племянницы Закревской М. Ф. Каменской о беспамятной влюбленности Пушкина в Закревскую, о бешеной его ревности. «Еще недавно в гостях у Соловых, он, ревнуя ее за то, что она занимается с кем-то больше, чем с ним, разозлился на нее и впустил ей в руку свои длинные ногти так глубоко, что показалась кровь». Только это никак не могло относиться к последним месяцам жизни Пушкина, как рассказывает Каменская. Увлечение его Закревской следует относить к лету и осени 1828 г. Любовь была мучительная и бурная. Даже Пушкин, не новичок и не мальчик в любви, в смущении отступал перед сатанинской страстностью своей возлюбленной. Он писал:

Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!

Живой вставала перед Пушкиным Клеопатра, образ которой еще четыре года назад он так ярко обрисовал в первоначальном наброске «Египетских ночей». Теперь Пушкин возвращается к этому стихотворению, обрабатывает его, читает друзьям, как будто новое. И Клеопатра входит в петербургский великосветский бальный зал. Пушкин рассказывает про Татьяну:

Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.

Все, характерное для Клеопатры, было в Закревской. И не лишено значения, что «Клеопатра Невы» зовется у Пушкина Ниной: под этим именем выведена Закревская в «Бале» у Баратынского, этим условным именем называет Закревскую Вяземский в письме к Пушкину. В черновиках к «Онегину» находим изображение ослепительного выхода Нины в бальную залу в соблазнительном костюме, вполне подходящем к Клеопатре и – к Закревской:

444