Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник) - Страница 495

495

Николай Иванович Гнедич

(1784–1833)

Поэт, переводчик «Илиады» Гомера. Перевод этот отягчен архаическими оборотами и славянизмами, тем не менее, по передаче духа подлинника, является одним из самых замечательных переводов Гомера и стоит несравнимо выше слащавой «Одиссеи» Жуковского, серой «Илиады» Минского и прилизанных немецких фоссовых переводов обеих поэм. Сын небогатого полтавского помещика, очень рано остался круглым сиротой. Оспа еще в детстве изуродовала его лицо и лишила правого глаза. Учился в Московском университете. С. П. Жихарев вспоминает: «В университете его называли J’e´tudiant aux e´chasses или просто ходульником, потому что он любил говорить свысока и всякому незначительному обстоятельству и случаю придавал какую-то важность». Он замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам, страстью к Шекспиру и Шиллеру. Он увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей, прочитал три раза «Телемахиду» Тредьяковского от доски до доски и даже находил в ней бесподобные стихи. По окончании курса Гнедич переехал в Петербург. Служил в Публичной библиотеке вместе с Крыловым, с которым находился в тесной дружбе. Выдвинулся как поэт и превосходный декламатор, был близок к театру, под его руководством учила роли знаменитая Е. С. Семенова, для нее он перевел «Танкреда» Вольтера и переделал «Лира». В борьбе шишковистов с карамзинистами Гнедич занимал нейтральную позицию. Литературная молодежь относилась к нему с большим уважением. Баратынский в послании своем из Финляндии писал Гнедичу:

Лишенье тягостно беседы мне твоей,
То наставительной, то сладостно-отрадной,
В ней сердцу и уму я пищу находил.
Ты бодро действуешь прекрасные полвека
На поле умственных усилий человека…
С тобой желал бы я беседовать опять,
Муж, дарованьями, душою превосходный,
В стихах возвышенный и в сердце благородный.

И Пушкин писал Гнедичу из Кишинева:

Ты, коему судьба дала
И смелый ум, и дух высокий,
И важным песням обрекла…

И через два года писал брату по поводу стихотворения Гнедича «Тарентинская дева»: «Гнедич у меня перебивает лавочку: «увы, напрасно ждал тебя жених печальный» и проч. – непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, а то и нам не будет места на Парнасе!» Пушкин высоко ценил вкус Гнедича. Задумав в 1825 г. издать собрание своих стихов, он дал полномочия Жуковскому, Плетневу и Гнедичу исключать и марать сплеча все, что им покажется недостойным включения в собрание. Когда Пушкин жил на юге, Гнедич издал его «Кавказского пленника», но заплатил за него Пушкину всего 500 руб. ассигнациями и прислал один экземпляр поэмы; предложил купить у него второе издание «Руслана» и «Пленника», но Пушкин отказался от его услуг и писал Вяземскому, что Гнедич – «приятель невыгодный», очень держащий на счету каждую копейку.

Пушкин с нетерпением ждал выхода Гнедичева перевода «Илиады», напечатал в «Литературной газете» восторженное извещение о его выходе; когда перевод вышел в свет, Пушкин, с присущей ему озорной насмешливостью, написал эпиграмму:

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.

Видно, слишком соблазнительно было противопоставить кривого Гнедича слепому Гомеру. Но Пушкин устыдился своей эпиграммы и тщательно замазал ее чернилами, а вместо нее написал известное двустишие:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.

К Гнедичу же относят и стихи Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один» (1832), но это еще требует подтверждения.

Гнедич со своей стороны всегда восторженно относился к творчеству Пушкина. По поводу двустишия в «Бахчисарайском фонтане» «Твои пленительные очи яснее дня, чернее ночи» Гнедич воскликнул, что за эти два стиха он с удовольствием отдал бы свое последнее око, а сказки Пушкина (о царе Салтане и др.) приветствовал следующим посланием:

Пушкин, Протей
Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!
Уши закрой от похвал и сравнений
Добрых друзей!
Пой, как поешь ты, родной соловей!
Байрона гений иль Гете, Шекспира –
Гений их неба, их нравов, их стран.
Ты же, постигнувший таинства русского духа и мира, –
Ты наш баян!
Небом родным вдохновенный,
Ты на Руси наш певец несравненный!

Гнедич, как сказано, был крив, и лицо его было изрыто оспой. Однако держался он как красавец, усердно следовал моде и всегда одевался по последней картинке. Волосы были завиты, шея повязана платком, которого стало бы на три шеи. Был чопорен, величав, речь его звучала несколько декламаторски. «Он, – говорит Сологуб, – кажется, и думал гекзаметрами, и относился ко всему с вершины Геликона». Впрочем, это не мешало ему быть иногда забавным рассказчиком и метким на острое слово. Гнедич слыл хорошим чтецом; но в чтении его, как и во всем прочем, было мало простоты и натуральности. Голос, дикция были как будто подавлены платком, который несколько раз обвивал его шею и горловые органы. Французский язык знал он плохо, но любил на нем говорить, и французская речь его была очень забавна.

Александр Сергеевич Грибоедов

(1795–1829)

Из старинного дворянского рода. Родители были богаты, владели 2000 душ крестьян, но дела их были очень расстроены вследствие расточительности и обычного неумения хозяйничать. Отец мальчика, секунд-майор, умер рано и был, по-видимому, человек незначительный, мать была умна и довольно образованна, но очень деспотична, честолюбива и жестока. Мальчик рос в атмосфере дворянской спесивости, преклонения перед знатностью и богатством, почтения к старшим, каковы бы они ни были. Он получил блестящую домашнюю подготовку и одиннадцати лет поступил в Московский университет. «Учился страстно» и к 1812 г. прошел три факультета – словесный, юридический и математический. Он владел французским, немецким, английским и итальянским языками, свободно читал по латыни и вышел из университета одним из образованнейших людей своего времени. Собирался держать экзамен на доктора прав. Но в это время вторгся в Россию Наполеон. Грибоедов, разделяя общее патриотическое воодушевление, бросил занятия и поступил корнетом в гусарский полк. Однако в боях побывать ему не удалось: всю кампанию 1812–1814 гг. ему пришлось провести в тылу за комплектованием кавалерийских резервов. Жил он веселой гусарской жизнью, кутил, озорничал: однажды в Брест-Литовске въехал верхом на лошади на второй этаж, на бал, куда его не пригласили; другой раз забрался в польский костел во время богослужения и стал играть на органе; он был прекрасный пианист, играл так, что всех восхитил, и вдруг в самый торжественный момент богослужения перешел на «Камаринскую».

495